Эпилепсия в литературе

ВВЕДЕНИЕ / INTRODUCTION

Было бы странно, если бы одна из самых известных человечеству болезней не нашла отражения в литературном творчестве многих известных писателей. Выскажем предположение, что именно литераторы (особенно те, кто сам страдал эпилепсией, – а таких немало) внесли весьма значительный, и уж точно особый вклад в описание эпилептических приступов и предшествующей им ауры.

Данный историко-литературный обзор призван пролить свет на понимание эпилепсии как болезни в произведениях людей, непосредственно страдавших данным заболеванием. Ведь именно писатели раскрывают нам образ мышления своих современников и отражают эпоху. От понимания природы заболевания зависит и подход к его лечению, и во многом даже само отношение к таким больным в обществе. Непознанное и необъяснимое окружающим кажется страшным, пугающим и отталкивающим, а то, что можно понять и объяснить, – это лишь болезнь, пусть и тяжелая, пусть и социально значимая, пусть и подчас инвалидизирующая, но всего лишь болезнь, как и многие другие, имеющая свои шифры в рубрикаторах Международной классификации болезней 10-го пересмотра.

Цель нашего исследования состояла в том, чтобы проанализировать литературные произведения, их героев, страдавших эпилепсией, и выяснить, как видели данное заболевание современники Шекспира, Дюма, Эдгара По, Уилки Коллинза и др. На наш взгляд, без знания того, какие представления об эпилепсии бытовали в разные эпохи (как в социальном, так и в медицинском аспекте), невозможно сформировать целостный подход к болезни в настоящем.

ОПИСАНИЯ ЭПИЛЕПСИИ В ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОЙ, АМЕРИКАНСКОЙ И РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ / DESCRIPTIONS OF EPILEPSY IN WESTERN EUROPEAN, AMERICAN AND RUSSIAN LITERATURE

В «Короле Лире» Уильяма Шекспира Кент проклинает Освальда словами «…чума на вашем эпилептическом лице…» (акт II, сцена 2) (впрочем, есть мнение, что термин этот относился к следам сифилиса или оспы на лице) [1]. Считается, кстати, что именно Шекспир внес в английский язык слово «эпилептик» (всего он обогатил родной язык более чем на 2000 (!) слов) [2–3].

Примечательно, что большинство писателей были хорошо знакомы с клиническими проявлениями и особенностями течения эпилепсии. Гениальный Александр Дюма довольно точно описал развернутый генерализованный припадок у аббата Фариа в романе «Граф Монте-Кристо»: «…припадок начался с такой быстротой и силой, что несчастный узник не успел даже кончить начатого слова. Тень промелькнула на его челе, быстрая и мрачная как морская буря; глаза раскрылись, рот искривился, щеки побагровели; он бился, рычал, на губах выступила пена… так продолжалось два часа. Наконец, бесчувственный как камень, холодный и бледный как мрамор, беспомощный как растоптанная былинка, он забился в последних судорогах, потом вытянулся в постели и остался недвижим». Ниже Дюма описал и клинику постприпадочного паралича: «Последний раз припадок продолжался полчаса, после чего мне захотелось есть, и я встал без посторонней помощи, а сегодня я не могу пошевелить ни правой рукой, ни правой ногой», – говорил Фариа [4].

В «Мнимом покойнике» Эдгар По так описывает начало припадка: «…началась тошнота, меня охватило онемение в руках и ногах и во всех частях туловища, меня охватила дрожь, затем началось головокружение, и вдруг я падаю, как сноп… после чего наступало состояние полной бессознательности…» А перед припадком нередко отмечались экстатические переживания ауры: «…начинает как бы чувствовать необычайные тайны существования; вдруг ему освещаются молниеобразно самые недоступные области, куда еще человеческая мысль не проникала … вплывает чувство, что он все это уже давно пережил и что он чувствует связь с прошлыми тысячелетиями…» [5].

В романе «Бедная мисс Финч» Уилки Коллинза особую роль играет эпилепсия одного из героев этого литературного произведения, молодого человека по имени Оскар, жениха слепой Луциллы. Его болезнь – результат травмы головы во время несчастного случая. Героиня романа так рассказывает о первом эпилептическом приступе Оскара: «…в этот момент с Оскаром произошли ужасные изменения. Его лицо приобрело дьявольское выражение, глаза закатились к верху так, что видны были только одни белки, его тело согнулось к низу, как будто гигантская рука придавила его и пыталась его выжать, как мокрую тряпку. Через секунду он валялся на полу в судорогах, которые не прекращались. «Боже мой, что это такое!» – закричала она. Но врач ничего не ответил. Он был занят тем, что распускал галстук на шее Оскара, раздвигал в стороны мебель, о которую неистово ударялся в судорогах Оскар» [6].

Четыре английских автора двух последовательных эпох представили совершенно разные картины болезни. Для Эдгара По точкой фокуса являются не сами припадки, а мотив медленного физического и умственного угасания. Альфред Теннисон изображает субъективное восприятие припадков и состояние дереализации. Джордж Элиот (псевдоним Мэри Энн Эванс) приводит симптомы полусознательного состояния (транса). А вот Уилки Коллинз дает фактически клиническое описание случая посттравматической эпилепсии с фокальными и генерализованными припадками.

В 2000 г. в одной из своих публикаций Питер Вольф проанализировал изображение героев англо-американской литературы, страдающих эпилепсией или каталепсией, в т.ч. и из упомянутых выше произведений, и обратил внимание на отсутствие негативного отношения к больным как окружающих, так и самих авторов – скорее они вызывают сочувствие (впрочем, это замечание справедливо и в отношении русских писателей к своим героям-эпилептикам). Он же отметил, что во многих литературных произведениях эпилепсия преподносится читателю как причина социального неприятия [7–9].

Жорж Санд в «Деревенских повестях» пишет об одном могильщике, который, страдая эпилепсией с аурой, всегда стремится спрятаться, чтобы не огорчать и не пугать своих близких [10]. Подобного персонажа описывает и датский писатель Йоханнес Вильхельм Йенсен – это охотник Линдби, заранее готовящийся к эпилептическому припадку, который происходит с ним, как правило, в одиночестве [11]. Оба литературных героя в конце концов были найдены мертвыми в своих убежищах.

Повторим, что в умах людей начала XIX в. не было четких разграничений между эпилепсией и рядом других заболеваний нервной системы (в т.ч. психических), поэтому в литературе «эпилепсия» часто служила эвфемизмом других болезней – и наоборот. Например, английский поэт Альфред Теннисон в произведении «Принцесса» описывает под диагнозом «каталепсия» вероятные приступы височной эпилепсии – мечтательные состояния с дереализацией, которые служат метафорой сексуальной и моральной амбивалентности (центральной темы поэмы) [12]. Состояния, называемые «трансами», нередко повторялись в творчестве Теннисона. К тому же, по рассказам, он и сам часто впадал в транс, повторяя свое имя. Возможно, что моделью для Теннисона являлись произведения Эдгара По, к которому он испытывал глубочайшее почтение. А По, наоборот, в рассказе «Падение дома Ашеров» поставил своей героине Беренике, которую похоронили заживо, диагноз «эпилепсия» вместо «каталепсия» [5]. Сайласу Марнеру, одному из героев одноименной поэмы Джорджа Элиота, также более подошел бы диагноз «эпилепсия с сумеречными состояниями», чем «каталепсия», – он впадал в бессознательные состояния, сопровождающиеся амнезией [13].

Напомним, что еще в середине XIX в. отношение к эпилепсии как к заболеванию, связанному с безумием и прогрессированием интеллектуальной и моральной деградации, было обычным явлением. Более того, подобных взглядов придерживались и такие крупные врачи, как Бенедикт Августин Морель (Франция) или Эрих Нойманн (Германия). Эти идеи были приняты и в английской литературе тех времен – например, в произведениях Модсли и Тернера. Понятия морального вырождения с акцентом на теорию Дарвина, пронизанные французской психиатрией с ее представлениями о наследственной дегенерации и прогрессирующем снижении когнитивных функций, несколько десятилетий служили основой для описания эпилептической личности в английской литературе не только XIX, но и ХХ в. Подобным образом изображал своих страдающих эпилепсией персонажей (всегда отрицательных и малосимпатичных) Чарльз Диккенс – например, сводный брат-злодей Оливера Твиста или Гастер в «Мрачном доме». В романе «Дэвид Копперфилд» описан феномен déjà vu, что позволяет заподозрить у героя эпилепсию. По всей видимости, являлся эпилептиком еще один персонаж Диккенса – Брэдли Хедстоун [14]. Впрочем, следует признать, что познания Диккенса в отношении эпилепсии значительно уступают таковым у Достоевского и Эванс, хотя он вполне четко проводил грань между обмороком и эпилептическим припадком, а также осознавал риск смерти в результате приступа [15][16].

Имя Mаргиад Эванс являлось псевдонимом Пегги Эйлин Уистлер – поэтессы, писательницы и новеллистки, автора нашумевших в 1930–1940-е гг. романов «Деревянный доктор», «Дерн или камень», «Кредо». Сегодня она неизвестна широкому кругу читателей, тем не менее современные критики сравнивают ее с Джеймсом Джойсом и Томасом Элиотом. К концу жизни (1950 г.) у писательницы развилась эпилепсия, течение которой она описала в книгах «Луч тьмы» и «Соловей замолчал», удивляющих богатством субъективных деталей клинической картины заболевания [17]. Между прочим, ее лечили такие знаменитые неврологи, как Фредерик Голл и Уильям Леннокс, признавшие, кстати, большую важность ее книг – особенно в плане психологическом, поскольку, во-первых, приступы имели психический компонент, а во-вторых, было описано воздействие на организм и на психику ряда лекарственных препаратов. А последний даже включил материал из «Луча тьмы» в свой двухтомный учебник по эпилепсии. Наряду с Федором Михайловичем Достоевским Эванс талантливо включила собственное переживание болезни в свои романы, при этом с творчеством Достоевского она была хорошо знакома и чрезвычайно ценила описания эпилепсии в его произведениях. Сама Эванс считала, что заболевание обострило ее «быстроту ума» и «интуитивное воображение», оказав благоприятное влияние на прозу (в отличие от поэзии). Вероятно, болезнь затронула психику и творческие способности Эванс, поскольку, например, Леннокс, высоко оценивая «Луч тьмы» (он писал, что для врача это произведение может являться, наоборот, «лучом света» в изучении эмоциональных и психологических проблем пациента), вторую книгу считал менее связной, очень трудной для интерпретации, с множеством повторов – и это отчасти объясняет, почему она остается неопубликованной спустя более чем полвека после смерти автора [18–20].

Упоминания об эпилепсии встречаются также и в произведениях таких литераторов ХХ в., как Дорис Грумбах («Камерная музыка»), Ричард Муир («Маленький человек»), Ирвинг Стоун («Жажда жизни») [21–23]. Подробно и с хорошим знанием предмета описывает ауру у одной из своих героинь американская писательница Эрика Вагнер (у которой и самой в детстве случались судорожные приступы). В романе канадского писателя Тимоти Финдли «Дочь пианиста» болеет эпилепсией главная героиня [24]. Тяжелой формой эпилепсии страдала Дезире – героиня романа шведской писательницы Майгулль Аксельссон «Апрельская ведьма» (в книге описывается выполняемая ей операция каллезотомии) [25]. У самой писательницы эпилепсией болела сестра. Мучается приступами височной эпилепсии герой повести Тома Джонса «Боксер на отдыхе», а также монахиня-кармелитка в одном из рассказов Марка Зальцмана, у которой небольшая менингиома в области височной доли вызывала экстатические эпилептические приступы [26].

В книге «Человек-компьютер» известный американский писатель Майкл Крайтон описал метод лечения эпилепсии путем прерывания начинающихся припадков электрическими разрядами – метод этот станет реальностью спустя 30 с лишним лет. Правда, в романе результаты были ужасны: стимуляция мозга привела к повышению агрессивности пациента, ставшего убийцей. Любопытно, что Крайтон прозорливо написал о высокой распространенности эпилепсии в популяции и предполагал, что некоторые ее формы являются причиной насильственных действий в обществе, – за что постоянно подвергался критике в средствах массовой информации [27].

Позднее по книге Крайтона был снят фильм. Вообще следует отметить, что тема эпилепсии (в частности, хирургического лечения болезни) довольно широко представлена в кинематографии. Можно вспомнить, например, старый диснеевский мультфильм «Белоснежка» (1937 г.), в котором с одним из гномов, Допи, похоже, случается ночной эпилептический припадок. Решением проблемы хирургического лечения эпилепсии занимается персонаж культового многосерийного фильма 1930-х гг. «Доктор Килдэр». В нем высказано мнение о наследственности эпилепсии и возможности развития безумия вследствие прогрессирования заболевания, в результате чего медицинское общество Нью-Йорка подало на фильм официальную жалобу. Но, между прочим, фильм рассказывал о том, что припадки могут быть легко излечены хирургическим путем. Проблеме эпилепсии посвящена кинокартина «Не навреди» (1997 г.), в которой мать (ее играет Мерил Стрип) открывает для своего сына возможность эффективного использования кетогенной диеты в противовес хирургическому лечению. Неопределенные исходы, связанные с результатом хирургического лечения эпилепсии, отражены в фильме «Другая половина меня» (2001 г.), рассказывающем о женщине, перенесшей гемисферэктомию. Некоторое отношение к проблеме эпилепсии имеет и фильм «Помни» (2000 г.), а также кинокартина «Боевой выбор» (1986 г.), в которой страдающий генерализованными припадками подросток добивается в суде права на хирургическое лечение.

Без сомнения, самым известным писателем в этом плане следует считать Ф.М. Достоевского, неоднократно наделявшего своих героев признаками данного заболевания [28]. А экстатическую ауру, видимо, он первым и описал. Одно время существование такого вида ауры отрицалось (во всяком случае, еще в 1978 г. об этом говорил в своих лекциях Генри Гасто), однако спустя 2 года она была задокументирована при проведении электроэнцефалографии. Впрочем, многие известные неврологи (например, Брент Фогель) всегда подчеркивали мастерство писателя, с которым он изображал постепенное развитие приступа. Экстатическая аура («аура счастья» эпилептиков) появляется и у персонажей более современных нам литераторов – Клауса Мерца, Тома Джонса (страдавшего, кстати, височной эпилепсией в результате травмы мозга во время занятий боксом) и др.

Близкая связь между сексуальностью и эпилепсией – частая тема в литературе, и сексуальные метафоры нередко сопровождают припадки (вероятно, еще с начала эпохи Просвещения). Георг Кристоф Лихтенберг, например, сравнивает сексуальный акт с эпилептическим приступом (вспомним здесь и античных авторов). Один из героев Томаса Манна приводит фрейдистские интерпретации эпилепсии (эпилептического припадка) как эквивалента оргазма – оргазма мозга. А некоторые писатели описывали припадки, возникшие во время полового акта (Эжен Сю в «Парижских тайнах» и Кен Кизи в повести «Пролетая над гнездом кукушки») или после него (Бригитта Рибе и Энни Прул [29][30]). Август Стриндберг писал о повышенной сексуальной активности у эпилептиков, а Ф.М. Достоевский и Ханс Шерфиг – о связи эпилепсии и проституции [31][32].

В ряде произведений эпилептический припадок служит авторам для выражения психологического перелома в сознании героев – например, у Иуды (Роже Кайуа «Понтий Пилат») или у персонажа Жана д’Ормессона («История вечного жида») [33–35]. В романе шведской писательницы Лизы Марклунд «Пожизненный срок» у героини случается первый припадок при ее аресте [36].

Часты и религиозные метафоры эпилепсии. Полагают, что Достоевский задумывал князя Мышкина как олицетворение фигуры Христа, а его припадки должны были символизировать смерть и возрождение. Похожая метафора есть и в произведении Кэндзабуро Оэ «Пылающее зеленое дерево» [37]. В «Приятной компании» колумбийской писательницы Лауры Рестрепо в одной из пригородных трущоб развивается парарелигиозный культ вокруг ангельски красивого юноши, страдающего эпилепсией. В романе Диккенса об Оливере Твисте эпилептические припадки называются Божьей карой за совершенные грехи. Тесно связаны с религией и традициями шаманизма больные эпилепсией в романах Салмана Рушди. Взаимосвязь между религиозностью и клиническими аспектами эпилепсии изучена слабо, хотя известно, что, сталкиваясь с болезнью, люди становятся более религиозными (впрочем, здесь был бы более уместен термин «воцерковленными»). Во всяком случае высокая религиозность является отчетливой поведенческой характеристикой больных эпилепсией (особенно с мезиальной формой эпилепсии со склерозом гиппокампа).

Эпилепсия также может быть метафорой слабости и уязвимости литературных героев – в романах Жоржа Сименона, Сола Беллоу, Агаты Кристи. В рассказе шведской писательницы Линды Бострем Кнаусгорд «Гранд Мал» неудержимый приступ смеха у мальчика превращается в тяжелый судорожный припадок, символизируя хрупкость и непостоянство жизни [38][39].

Одной из первых книг, в которых описывается хирургическая операция у пациента с эпилепсией, является автобиографическая повесть «Путешествие вокруг моего черепа», написанная незадолго до смерти (в 1937 г.) популярным в начале ХХ в. венгерским журналистом и писателем Фридьешем Каринти. В ней приведены симптомы заболевания и хирургическое вмешательство, выполненное самому автору Хербертом Оливекруной в Стокгольме [40].

Имеется описание эпилептических проявлений и в произведениях Льва Толстого. Например, в романе «Анна Каренина» читаем: «…И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его ... при созерцании этого высшего поднималась душа на такую высоту, которой она никогда и не понимала прежде и куда рассудок уже не поспевал за нею…» – характерное описание эпилептической ауры [41].

ЭПИЛЕПСИЯ КАК ВАЖНАЯ ТЕМА В ТВОРЧЕСТВЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО / EPILEPSY AS AN IMPORTANT TOPIC IN F.M. DOSTOEVSKY’S WORKS

Бесспорно, никто из писателей не смог приблизиться к тем высотам в описании эпилепсии, каких достиг Ф.М. Достоевский (не в последнюю очередь исходя из личного опыта), и изобразить это заболевание с такой беспрецедентной детализацией.

Изучавший творчество и болезнь Достоевского американский невролог Норман Гешвинд из Гарварда считал, что творческая личность, страдающая височной эпилепсией, должна «…выжать из нее все разумные и эмоциональные составляющие и использовать их в своем творчестве…» – что в общем-то и сделал Федор Михайлович, воспринимавший болезнь как средство выхода за грани привычного. Произведения Достоевского не только повлияли на поколения писателей ХХ и уже XXI вв., но и продолжают привлекать внимание литературных критиков, а его способность проникать в темные углы человеческой психики до сих пор интересует психиатров, неврологов и психологов. Более того, многие психиатры в своих лекциях и работах опирались и сейчас опираются на романы Достоевского.

Известный русский психиатр Владимир Федорович Чиж, долгое время возглавлявший кафедру психиатрии в Дерптском университете, опубликовал работу «Достоевский как психопатолог», в которой попытался составить полную опись всех случаев психических заболеваний в произведениях писателя и пришел к выводу, что четверть литературных персонажей имеют явные признаки психических заболеваний – в мировой литературе аналогов нет [42]. Об этом же говорил в своих лекциях Владимир Михайлович Бехтерев.

Уже во второй книге Достоевского «Двойник» (1846 г.) признаки эпилепсии встречаются у главного героя – Якова Петровича Голядкина. Классический генерализованный припадок наблюдаем у Мурина в повести «Хозяйка»: «…раздался потом дикий, почти нечеловеческий крик … Мурин лежал на полу; его коробило в судорогах, лицо его было искажено в муках, и пена показывалась на искривленных губах его». О Катерине, героине той же повести, читаем: «…она медленно поднялась, сделала два шага и с визгом упала перед иконой … бессвязные слова вырвались из ее груди … она потеряла сознание…» [28].

Достаточно подробно описан эпилептический припадок у Нелли в «Униженных и оскорбленных»: «…мы услышали пронзительный нечеловеческий крик … упала с глухим стуком на землю…» Здесь же изображен и послесудорожный период: «…она смотрела на меня обездвиженная и с большим напряжением, как будто пытаясь что-то понять, хотя была очевидна вся тяжесть ее состояния. Наконец будто какая-то мысль прояснила лицо…» Герой повести «Подросток» Аркадий Долгоруков бродит по улицам в состоянии полусна, его разум переполнен странными чувствами (в т.ч. разобщенности). Конечно, нельзя утверждать, что он болен эпилепсией, однако указанные ощущения напоминают височную ауру и состояние jamais vu [28].

Состояние, ранее называвшееся petit mal, описано Достоевским в романе «Бесы» у Ставрогина. А Кириллов в том же романе страдает эпилепсией с экстатическими аурами и обсессивными идеями самоуничижения: «Есть секунды, их всего за раз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой … это не земное, я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде не может перенести … это чувство ясное и неоспоримое. Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, это правда … в эти пять секунд я проживаю жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит» [28][43].

В последнем романе «Братья Карамазовы» (который многие специалисты считают одним из лучших романов XIX в.) Достоевский также наградил эпилепсией своих персонажей. В первую очередь, это Смердяков, который кроме настоящих эпилептических приступов разыгрывает также и мнимые припадки. Не исключено, что Достоевский был в курсе того, какие выгоды можно извлекать из мнимых припадков, и, вероятно, сам прибегал к ним в некоторых ситуациях, чтобы избежать каких-нибудь эмоциональных сцен с женой или разговоров с кредиторами. Любопытно, что писатель обращался к доктору Благонравову с просьбой оценить верность описания психического заболевания Ивана Карамазова и получил от него самую высокую оценку [28][44][45].

Но наиболее обстоятельно и ярко моменты, описывающие состояния больного эпилепсией и с гениальной проникновенностью рисующие глубины эпилептической психики, представлены, конечно, в романе «Идиот» [28]. Мы читаем описание экстатической ауры: «…в эпилептическом состоянии его [князя Льва Николаевича Мышкина] была одна степень почти перед самым припадком, когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг, и с необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его. Ощущение жизни, самосознания почти удесятерялось в эти мгновения, продолжавшиеся как молния. Ум, сердце озарялись необыкновенным светом; все волнения, все сомнения его, все беспокойства как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной, гармоничной радости и надежды. Но эти мгновения, эти проблески были еще только предчувствием той окончательной секунды, с которой начинался самый припадок. Эта секунда была, конечно, невыносима … в этот момент, как говорил он однажды … мне как-то становится понятно необычайное слово о том, что времени больше не будет…»

Не менее ярко описан и сам судорожный припадок: «…в это мгновение чрезвычайно искажается лицо, особенно взгляд. Конвульсии и судороги овладевают всем телом и всем лицом. Страшный, невообразимый и ни на что не похожий вопль вырывается из груди … и никак невозможно, по крайней мере, очень трудно наблюдателю вообразить, что это кричит этот же самый человек. На многих вид человека в падучей производит решительный и невыносимый ужас, имеющий в себе нечто мистическое» [28].

Постприпадочное состояние князя Мышкина Достоевский характеризует следующим образом: «…когда меня везли из России через разные немецкие города, я только молча смотрел и, помню, даже ни о чем не расспрашивал. Это было после ряда сильных и мучительных припадков моей болезни, а я всегда, если болезнь усиливалась и припадки повторялись несколько раз сряду, впадал в полное отупение, терял совершенно память, а ум хотя работал, но логическое течение мысли как бы обрывалось. Больше двух или трех идей последовательно я не мог связать сразу. Так мне кажется. Когда же припадки утихали, я опять становился и здоров, и силен, вот как теперь. Помню: грусть во мне была нестерпимая; мне даже хотелось плакать; я все удивлялся и беспокоился: ужасно на меня подействовало…» [28]. Впрочем, подробное и гениальное описание эпилептических припадков князя Мышкина неудивительно – они весьма напоминают таковые у самого Достоевского. Литературовед Константин Васильевич Мочульский назвал князя Мышкина «художественным автопортретом Достоевского, духовной биографией писателя».

Некоторые исследователи (далеко не все) считают, что князь Мышкин (а значит, и сам Достоевский, описывавший свое заболевание) являл собой пример классической «эпилептогенной личности» – синдром Гешвинда–Ваксмана (Geschwind–Waхman), описанный в 1975 г. у больных именно височной эпилепсией [46][47].

Целый ряд талантливых психиатров, в число которых входили также Владимир Михайлович Бехтерев и Николай Николаевич Баженов, выступали с анализом произведений писателя [48]. Они считали, что Достоевский познакомил широкую аудиторию с душевными болезнями и сделал их понятными для них. В любом случае произведения Достоевского позволяют приблизиться к пониманию внутреннего мира эпилептика и психологических особенностей его характера. Добавим, что, изображая в своих произведениях персонажей, страдающих эпилепсией, Достоевский не только внес огромный вклад в осведомленность общества относительно этой болезни, но и обеспечил более сострадательное и сочувственное отношение к самим пациентам.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ / CONCLUSION

Литературные образы, созданные в разные века и эпохи авторами, непосредственно страдавшими эпилепсией (Ф.М. Достоевкий, Эдгар По, Уилки Коллинз и др.), оказывались настолько яркими и красочными, что персонажи их романов со временем перекочевывали в официальную медицину, находя отображение в виде, например, таких симптомов, как изменения личности по эпилептическому типу, или их симптомокомплекса, который надолго закрепился под понятием «эпилептоид». Таким образом, многие, кто писал о собственных болезненных переживаниях, связанных с эпилепсией, оставили свой вклад не только в литературе, но и в медицине. А медицинские мотивы этих авторов тесно переплетаются с социально-историческими событиями и негативным отношением к эпилепсии в различные эпохи, недостаточно развитой медициной того времени и невозможностью получить адекватную помощь при припадках, а также темой взаимосвязи психофизического состояния мастеров с их творческой идеологией [49].

Примечательно, что начиная с XX в. произошел некоторый метаморфоз в проявлениях творчества у лиц с эпилепсией. Так, акцент описания болезненного эпилептического процесса сместился со страниц литературных произведений и начал все чаще проявляться в музыке и кино. Вероятно, данное обстоятельство связано с возросшими возможностями конвенциональной («официальной») медицины, благодаря которой все большее количество больных находит понимание и лечение своего недуга. Уже нет необходимости оставлять для потомков описания своих припадков в надежде, что их кто-то когда-то поймет. Ныне живущим больным эпилепсией уже не приходится скрываться за создаваемыми ими литературными персонажами из-за страха быть порицаемыми и отвергнутыми обществом.

По данным открытых источников, в числе музыкантов, страдающих припадками, можно назвать Элтона Джона, Нила Янга, Эми Ли, Принца и др. Необходимо отметить, что эта болезнь не помешала стать известными и ряду актеров – Дэнни Гловеру, Хьюго Уивингу, Трумэну Капоте и др.

Последующий анализ творчества людей, страдающих эпилепсией в XXI в., может стать основой для оценки в динамике социальных и психологических изменений, происходящих в обществе и медицине, что послужит фундаментом для дальнейших исследовательских работ.